Чтение: Александр Демченко. «Двое у мольберта (Альберта)»

Он подметает комнату. Она некоторое время за ним наблюдает, после звонит по телефону, сбрасывает вызов. 

ОНА. У него есть другой телефон?

ОН. Не, только на девятьсот двенадцать.

Держась за стену, Он уходит в ванную комнату.

Звонит домашний телефон. Она колеблется: взять или не взять трубку.

ОНА (берет трубку). Да… Алло… Говорите громче… Не знаю, вы, наверно, ошиблись (кладет трубу).

Он вышел из ванной, вновь в руках веник, продолжает подметать.

ОНА. Какого-то отца Акакия спрашивали.

ОН. Священник, тут раньше жил.

Она смотрит на него, тихонько хихикает.

ОН. Что смешного?

ОНА. Ой, простите! Вы как-то…

ОН. На батюшку похож?

ОНА. Не, не то. Просто как-то необычно. Вы вроде бы дедушка, а носите косуху и балахон с Летовым.

ОН. А что не так с Летовым? «Гражданская оборона», «Далекая Офелия смеялась во сне…».

ОНА. Да как-то… Не, ну вы и такая музыка — как-то не вяжется.

ОН. А что я должен слушать? Кобзона?

ОНА. Ну зачем такие крайности? Слушайте то, что вам нравится. Я знала блокадницу, она слушала и Летова, и «Нирвану», и что потяжелее. Но то Питер, там такое сплошь и рядом, всякие дедушки-металлисты с серьгой в ухе, а здесь провинция, тут такое  необычно наблюдать.

ОН. Мы тут серьги не носим, тут валенки в моде.  А по вам не скажешь, что вы из Ленинграда…

ОНА. Я там родилась, всю жизнь жила.

ОН. Может и ошибаюсь, но говор у вас не питерский, а московский. Акаете как на Курском вокзале.

ОНА. Что, простите?!

ОН. Говорю, речь красивая, приятно слушать. У меня вот хозяин все «гэ» да «що», как будто с Брянска, никакого тебе Парижа.

ОНА. Париж — это да, у вас тут мило.

ОН. Без башни было бы скучно. Вы одна или с мужем?

ОНА. Я не замужем.

ОН. К нам едут с мужьями и женами. Семейный отдых, челябинская экзотика. Альберт Алексеевич сказал, художница приехала. В жизни художниц не видел, а тут вы, да еще из Ленинграда. У меня там знакомая жила, играла на рояле, курила с мундштуком. Голос как у оперной певицы, а она по ресторанам шансон горланила. «Пускай ты выпита другим, но мне осталось, мне осталось…».

ОНА. Это не шансон. Это — Есенин.

ОН. А пела как шансон.

ОНА. Ну не читать же со стульчика.

ОН. Со стола! Она пела на столе! Но делала это без души и нередко наступала каблуком в пепельницу.

ОНА. Целое шоу.

ОН. Да, публика любила. Ну это все. А ее никто не любил. У нее лицо — чистая репа.

ОНА. Репа?!

ОН. Да, она сама призналась.

ОНА. Заниженная самооценка.

ОН. Ну или желание нарваться на комплимент.

ОНА. За Есенина можно простить некрасивое лицо. Тем более, если не видишь лица. Вот вы судите женщину по лицу, а у меня была подруга, она судила  мужчин по количеству рубашек в гардеробе. Если много — то при деньгах. Вот сколько у вас рубашек?

ОН. Одна.

ОНА. Делайте выводы.

ОН. Готов ее отдать.

ОНА. Последнюю рубашку? А как же сами?

ОН. Мне и балахона с Летовым хватит.

ОНА. Он вам мал, побольше бы.

ОН. Я знаю. Мне в нем не особо удобно, но это как бы память о знакомой. Столько лет прошло и даже не знаю, что с ней. Звоню из автомата, а в ответ тишина.  Говорят, уехала на Юг, спилась на местных винах.

ОНА. После ресторанов и Есенина — не такое бывает. А вы скоро с уборкой? Просто я Альберта…

ОН. … Алексеевича…

ОНА. Альберта жду.