loader image
02.03.2022

Сергей Малихов о спектакле «451 градус по Фаренгейту» ТЕАТРА 3 «Д»

Молодежный  театр 3 «Д» Дома Знаний представил социальную антиутопию по роману Рэя Брэдбери «451 градус по Фаренгейту». Девятая по счету постановка режиссера Сергея Малихова, острая и актуальная, как всегда, на одном дыхании и с собственными выводами после финала. Пообщались с Сергеем о том, как в течение года создавался спектакль и почему режиссер настраивался на провал.

Тема о роли литературы в формировании общественного сознания, к которой ты обратился в этом спектакле, новая для тебя как для постановщика. Что стало определяющим?

— Я не думал о проблематике пока не открыл книгу Брэдбери. Точнее, я ее видел, но даже не подозревал, что есть произведение, через которое я мог бы об этом сказать.

Сама проблема меня напрягала. Например, я приезжаю к себе домой на Волокно под Новый год. У меня есть такие пунктики традиционные, типа наряжать ёлку. Я с детства привык, что на Волокно я наряжаю елку, встречаю Новый Год. А племянниц моих нарядить елку не заставишь, они в телефонах сидят, причём, играют в какую-то хрень, которую можно отложить.  Я это вижу и думаю: «Отчего так, почему?». И вижу этого очень много вокруг —  у всех.  

Я открыл книгу Брэдбери во время пандемии.  Прочитал, понравился сюжет. Помню, как я стоял на балконе, размышлял: «Ну прикольно, но нет. Не та история, чтобы ее ставить на сцене».

И решил поставить «А зори здесь тихие…». Проходит ровно год, книга Брэдбери у меня на полке стоит, я снова к ней обращаюсь: «Так ладно, ещё раз». И начинаю видеть то, чего не видел год назад вообще. Я читаю, и у меня гаджеты перед глазами возникают. Я начинаю все больше и больше вдаваться в подробности… Поэтому повод для постановки — это книга, которую я совсем по-другому увидел. Я решил ее ставить, не воссоздавая то, о чем там написано, а немного притягивая к тому, что происходит сегодня.  

Спектакль — пластический, как и предыдущие постановки. Но чем «451 градус по Фаренгейту» отличается?

— Во-первых, в этом спектакле рекордное количество текста. Здесь в каждом эпизоде идёт диалог. У нас нет ни одной сцены, где мы просто без слов что-то выражаем. И это та планка по слову, которую я не собираюсь больше поднимать, иначе мы точно превратимся в традиционный театр, от чего я бежал. Я думал сделать текста как можно меньше, но понял, что прелесть произведения в том, как написаны какие-то вещи и как они актуальны. Если я уберу — все это потеряется. Это первое.

Второе — это способ существования. То есть эпоха, стилистика, жанр, смешение всех этих факторов, в которых существуют люди. Здесь у нас появился новый способ существования, который мы обозначили как «имитация чувств». Я сказал, что в спектакле должны быть только три человека, которые не имитируют чувства, а которые просто существуют. Это женщина (дом которой сжигают вместе с ней – прим.ред.), Кларисса и главный герой Монтэг. А все остальные имитируют эмоции.

Откуда взялась эта формулировка? Я начал смотреть на ютуб-блогеров, на популярных тик-токеров. И нашёл у них одно общее. Это какая-то вроде собственная яркая подача, а искренности нет. И они все так расклонировались, пытаются увлечь какими-то фразочками, что даже не видно, где человек нормально разговаривает.

Я на днях посмотрел шоу, к Урганту пришла Клава Кока. И вот на любую его фразу она поворачивалась на аудиторию и что-то играла. Я сижу и думаю: «Она такая уже реально, то есть она и в жизни так делает, или это сценический образ?»

И вот перед ребятами была поставлена задача — имитировать чувства. Сначала у меня половина труппы посчитала, что это очень простая задача после того, что они  играли события войны, события из спектакля «Лавина». У нас были такие глубокие произведения… а что тут играть? Оказалось, что играть есть что, и я просто их тормозил на том, что они слишком естественно существуют. В спектакле есть сцена, когда каждый из них ведёт свой канал. И я говорил: «Цель одна —  если будут смотреть только на вас, то вы выиграли, тяните одеяло на себя».

И они начали такое придумывать! Кто себе глаз выдавливает, кто пузырь надувает, кто спит как бы. Это как множество экранов и надо, чтобы только твой контент потреблялся.

И мы поняли, что это не такая простая задача. Это существенное отличие от предыдущих постановок. Это самый современный по эпохе спектакль, мы никогда такое не играли.

Кстати, как актёры восприняли произведение Брэдбери, новость о том, что спектакль будет по этой его книге?

— Когда я озвучил, что предлагаю поставить «451 градус по Фаренгейту», часть трупы знала произведение, часть  —  нет. Я сразу объяснил основной смысл, который мы будем закладывать: если человек не мыслит, то он просто мёртв. Он превращается в человека, который ничего не чувствует, ничего не ощущает, ни о чем не думает. Естественно, поначалу все загорелись. Но я скажу честно, в процессе я ощущал, что они сомневаются.

Сомневаются в чем? Насколько всё получится?

— Да, есть такая штука, я знаю даже по себе, когда в театре ставят какое-то произведение, ты же как бы изнутри и думаешь порой: «Что-то какая-то хрень у нас получается». Естественно, мы не показываем это режиссёру, не подходим, не говорим. Его дело. Но бывает такое ощущение, я это от некоторых ощущал: что они всерьёз сомневаются. Но это всё развеялось с приходом первых знакомых, которых приглашали на предпоказ. Все выдохнули.

Хотя я изначально сказал, чтобы все готовились к провалу. И это не стратегический ход. А потому что я опасался, и у меня с некоторыми зрителями такое случилось — полное отторжение и отвращение.

В этом спектакле ты по сути указываешь пальцем на каждого и показываешь весь кошмар происходящего сегодня.  Ты говоришь: «Вы такие». Только адекватный человек, честный с собой, признает эту правду. Ты готов, что люди могут уходить из зала?


— Во-первых, уходят из зала и с других наших спектаклей. Не часто, признаюсь, но такое бывает, мы не знаем причины. То ли что-то случилось, то ли зритель  просто не выдержал.

Я почти не знаю театров, где не выходят из зала. И из кинозала тоже выходят, это не значит, что кто-то плохо работает. Что будут массово выходить зрители, я с трудом могу себе это представить.

Я уже понимаю, что, во-первых, за предыдущие спектакли, которые есть в репертуаре, зритель уже нам доверяет. На премьеру билеты проданы. Это и приятно, и ответственно одновременно. Потому что ты понимаешь: если сейчас они придут и получат чуть меньше, то  у них сложится ощущение, что «что-то уже не то у ребят».

Поэтому я и сказал артистам: «Настраивайтесь на провал». Может быть и провал даст нам какие-то новые мысли. Я считаю, что действительно иногда надо, чтобы что-то такое произошло, чтобы все взбодрились. Я решил так: если пора, то пусть это произойдёт, не надо этого бояться, давайте примем это как данность.

Я думал, что у зрителя может быть отторжение, но в какой-то момент понял, что если я отступлю от собственной идеи, то я буду уподобляться как раз-таки тому, о чем говорится в произведении. Я буду делать продукт для массового зрителя, а книга этому противоречит. И если не зайдёт, это прямое подтверждение того, что произведение актуально. Раз произведение, которое говорит о том, что с тобой что-то не так, не воспринимается, значит, точно.

Насколько быстро у актеров получилось «войти» в своих персонажей? Насколько этот процесс для них был сложен?

Это бесконечный процесс. Актерская профессия сложнее квантовой физики. При постановке персонажи разбираются не на положительных и отрицательных, а гораздо глубже. Один поворот головы может нарушить и художественный замысел спектакля, и целостность образа. Это очень жёсткая вещь.

В общем каждый из ребят находится в поиске. Персонаж должен быть объемный, когда он живой, не просто ты его понял, а когда ты в нем что-то узнаешь, что-то от знакомого. Важно добиться таких вещей. Так что этот процесс идёт до сих пор, и, как правило, на финишной прямой все предлагают еще больше идей. Мозг начинает активизироваться.

Та постановка, которая сейчас на сцене, и та, которую ты изначально представлял в голове —  насколько первое близко ко второму?

— У меня всегда есть такая проблема: практически не бывает такого момента, что я абсолютно доволен. Мне всегда не хватает, я всегда думаю: «Надо ещё бы!». Для меня смотреть спектакль —  это мука, потому что я всегда хочу большего.

Если я правильно тебя понимаю, то главный художественный символ, главный символ спектакля —  это все-таки книга. А главный художественный образ?

— Мысль. Мысль для меня важнее книги. Книга —  катализатор возникновения мысли —  вот, что самое главное. В спектакле с чего всё началось? Кларисса спросила Монтэга: «Вы счастливы?» И эта мысль «Счастлив ли я?» побудила Монтэга на то, чтобы спросить это у жены. Потом ещё и ещё. И с каждым последующим вопросом Клариссы мысли начали появляться. А дальше… окунаемся в произведения и идут вопросы: «Тварь ли я дрожащая или право имею?», «А если стал порочен целый свет, то был тому причиной человек?», «В наше время люди всему знают цену, но ничего не умеют ценить, почему?» И главный герой начинает задавать себе все эти вопросы. И начинает интеллектуально расти. И видеть, что происходит вокруг.

Финал в спектакле остался такой же, как в книге? Или ты его по-своему переработал?

— В книге Монтэг переплывал через реку, никакой у нас реки нет, потому что я посчитал, что это не имеет значения. Далее —  за ним гонится механический пёс. Так Брэдбери фантазировал на тему «кто будет вместо полицейских машин». Сегодня это квадрокоптер какой-нибудь с автоматом.

Два факта, которые я убрал. Во-первых, когда Гай Монтэг вспомнил, где он познакомился с Милдред. И второй очень важный фактор — это город, в котором был Монтэг. По книге, на него падает атомная бомба, и все уничтожается. Я так понимаю, что это было написано для того, чтобы показать, что всё мы строим заново. На этих руинах вот эти люди будут строить государство, а общество, которое уже не спасти, оно уничтожено. Я посчитал, что это убивает надежду произведения. То есть у нас нет другого выхода, кроме как на нас должна упасть атомная бомба. Я считаю, выход есть. И он заключается в том, о чем говорит Грейнджер, у нас она обращается к публике, а не к Монтэгу: «И не ждите спасения, сами создавайте то, чтобы спасти мир».

Постановка визуально очень фактурная. Откуда брали образы и как их воплощали?

— Самая большая забота была в том, как реализовать телестены. В произведении написано, что есть некие телестены. Изначально была мысль опустить три проектора. Я думаю: «Нет». И вообще вот эта штука со съёмкой она немножко лишает театр жизни. И мне пришла в голову мысль сделать телестены живыми, то есть как бы с намеком, что это героиня смотрит в экране, но люди реальные. Мне показалось, что это интересно, как мы придумали.

По поводу реквизита костюмов. Саламандра,  которая у пожарных, сделана в единственном экземпляре, ее смастерил наш бутафор Кирилл Черкашенко. Мы придумали , что нацепим фонарик, который будет давать ощущение огня — и всё, я увидел, что это классная вещь, которая работает.

Дальше решали вопрос, как выглядят пожарные. Было много эскизов от нашего художника по костюмам Ани Басовой. Это не мог быть костюм из будущего, костюм пожарного русского или американского, это не то. И вот когда мы остановились на бордовом цвете и пошили костюмы, выходит сериал «Игра в кальмара». Я такой: «Твою …», я всерьёз думал переделывать, меня отговорили.

У остальных ребят была полная свобода творчества, я дал зелёный свет и сказал: «Вы можете полностью предложить сценический образ». И они с охотой за это взялись. Кстати, у всех, кроме Клариссы, парики. Я точно понимал, что естественными волосы быть не могут.

Ребята брали образы с реальных блогеров?

— Да, я вообще их обязал залезть на все эти каналы и сказал изучать, потому что понимал: если они не будут в это вникать, это будет искусственно.

Ты сам читаешь много?

— Любимая книга — следующая. У меня на год любимое произведение то, которое я ставлю. Я в нем. Сейчас премьера пройдёт, и я буду крайне редко открывать книгу Брэдбери, только за тем, чтобы что-то уточнить.

Если говорить о той книге, которую я реально в руки беру просто в течение года, это Казакевич «Вдохновляющая книга. Как жить». Там есть много историй мотивационных, которые я могу выцепить для мастерской или кому-то что-то подсказать.

Как много ты сам сидишь в соцсетях и изменилось ли в этом плане что-то лично в твоей жизни после этой постановки?

— Я помню, как остановил себя от регистрации в Инстаграме. Начал регистрироваться, потом вдруг задал себе вопрос: «Стоп, а зачем?» — и отложил. Потом выходит ещё какая-то соцсеть. Я вижу, что они как будто разные, но на самом деле одинаковые.

Про тик-ток я вообще молчу, там я тоже не регистрировался. В Вотсапе, в Вайбере меня нет, я не знаю, что это такое. Но я  не про то, что независим, нет. Мне в конце года пришла статистика во ВКонтакте — сколько я сидел там, и у меня 365 дней. То есть в какие-то дни я, может, и на минутку заходил, но все 365 дней!

Дело не в этом. Постановку не об этом я хотел делать, то есть не так категорично. Думаю, интернет — это то, что нам необходимо, в этом есть огромная польза. Вопрос в дозировке. Вопрос в том, что ты внутри этого интернета делаешь. Чаще всего человек вышел из одной сети, потом зашёл в другую, там потупил, прошёл полностью круг, а затем уже можно заново заходить в первую соцсеть. И это бесконечная штука.

Я недавно такой прикол видел. Шел по улице, вижу: на земле лежит ребёнок маленький, никого рядом нет. Я прохожу мимо него, думаю: «Что случилось?». Поворачиваюсь и вижу — вдалеке идёт женщина с санками и в телефоне. Она везла пустые санки. То есть ребенок вывалился, а она не заметила.

Я прохожу каждый день через парк Бородино, на лавках сидит молодёжь, и все в телефонах. Я спрашивал некоторых ребят: «Как вы гуляете?». Они говорят:  «Да, так и есть, мы выходим на улицу и в телефоне». Сидят друг другу видосы показывают. Практически нет живого общения.

Мы говорили о том, что может быть, если зритель не примет постановку. А если перевернуть ситуацию? В какой момент ты сам для себя поймёшь, что твоя задумка реализована и удалась?

— Если быть честным, наверное, когда я увижу, как спектакль пойдёт дальше. То есть одно дело — слова, люди могут врать. Если это круто, неизбежно пойдут продажи. Вот, наверное, когда я увижу этот эффект, станет понятно.

Это объективное мерило будет такое. Субъективное уже случилось. Я уже интуитивно чувствую, что получилось, по одной причине. Потому что сейчас в моде быть умным, точнее псевдоумным. То есть это крутая позиция: сидеть в театре, смотреть и  рассуждать: «Да, конечно, сейчас вообще такая жесть творится, но я-то не такой». И вот у меня ощущение, что спектакль будет из-за этого пользоваться успехом. Из-за того, что модно и круто казаться умным. А этот спектакль позволяет это сделать, потому что раз ты на него пришёл, ты типа такой: «Осознаю, да». Вот у меня есть ощущение, что на этом он может пойти дальше.

А если говорить про людей, которые не для галочки сюда придут, а действительно после что-то осознают.

— У нас в ноябре был показ — открытая репетиция. Мы только «развели» спектакль, он был очень сырой, без света и костюмов. Пришло 20 человек. И во время перерыва я начал с ними общаться. Среди тех зрителей была девочка, которая сказала: «Я удалила тик-ток только что».

У меня нет цели указать: «Ах, как вам не стыдно!» Смысл в том, что это все мы. Просто, может, как-то на это по-другому надо посмотреть. Но когда она это сказала, я понял: «Это уже работает».

Фото предоставлены Молодежным театром 3 «Д» Дома Знаний

Также будет интересно